Второй момент, на который бы мне хотелось обратить внимание наряду с другими аналитиками, следующий; я действительно нахожу в своей аналитической и иной практике подтверждения того, что личный опыт рождения крайне важен и всегда сохраняется в памяти. Как правило, считается, что в психотических состояниях запоминаются те самые вещи, которые недоступны для сознания в более нормальном состоянии. Вы могли обратить внимание на то, что выше я использовал понятие «опыт рождения» вместо «травмы рождения», и я еще вернусь к этому; но сначала я хотел бы описать эпизод в анализе мальчика с явным дефектом, но этот дефект, очевидно, был вторичным по отношению к раннему психозу, а не связан с какими-то ограничениями деятельности мозга.
Этот мальчик, которому было тогда пять лет, месяц или два в анализе проверял мою способность принимать его доводы, ничего не требуя взамен, и быстро адаптироваться к его потребностям так, как не удавалось его матери. Он приходил ко мне и уходил вновь, проверяя мою способность принимать его. В конце концов, он даже стал сидеть у меня на коленях. За все это время не было сказано ни одного слова. То, как развивались наши отношения дальше, вообще было очень неожиданным для меня. Проникая ко мне под пальто всякий раз, он старался забраться на коленки, а потом спуститься вниз; и так повторялось вновь и вновь.
Как только у него это стало получаться (что соответствовало принятому им решению) - использовать меня в качестве матери, столь ему необходимой, - он поднимался с пола и требовал мед. Я стал покупать мед (а впоследствии рыбий жир и солод, что было легче достать во время войны), и он часто тут же съедал почти полфунта с огромным удовольствием. Это было началом огромной фазы оральной активности с повышенным слюноотделением. Все вокруг было в его слюне. До этого его оральные желания проявлялись только как галлюцинаторные объекты (он их называл «жуки»), которые мерещились ему на стенах и вызывали у него страх. Благодаря интерпретации, позволившей ему справиться с этими насекомыми (его галлюцинациями), он решил, что это его собственный рот. На следующем этапе он уже сам становится жуком и начинается этап в анализе, уже описанный мной, в котором он пробует меня как мать, вполне способную к адаптации.
После этого опыта я был готов поверить в то, что воспоминания, связанные с рождением, могут сохраняться. Безусловно, все то же самое, что было в игре, проявлялось потом и в анализе, а также в игре с нормальными детьми и его собственной игре.
Следующий случай также поможет нам в анализе опыта, связанного с травмой рождения:
Мисс X. медсестра (50 лет). Она лечилась у меня, когда ей было лет двадцать пять. Я тогда работал дежурным врачом в больнице Святого Варфоломея, а мое знакомство с
психоанализом ограничивалось одной или двумя прочитанными книгами. У этой пациентки был очень сильный невроз, в частности, она страдала такими сильными запорами, которые мне не доводилось встречать ни до, ни после. Она работала стенографист- кой-машинисткой, но пройдя лечение у меня, стала медсестрой. Впоследствии ее специализацией стала работа с детьми-психоти- ками. Она очень тонко чувствовала потребности детей в состоянии регрессии.
В ходе лечения этой пациентки - в конце концов, она испытывала катарсис - сначала она ложилась и засыпала, а потом вдруг просыпалась от какого-то кошмара. Обычно я помогал ей проснуться, повторяя вновь и вновь слова, которые она выкрикивала в состоянии острой тревоги, связанной с нападением. Таким образом» когда она просыпалась, мне удавалось сделать так, чтобы у нее сохранялась связь с этой ситуацией, вызывающей тревогу, что позволяло ей вспомнить все травматические инциденты с самого раннего детства.
Я никогда не знал, что делать с тем материалом, который она воспроизводила (все то, что было связано с ее рождением). У нее возникали невероятно отчетливые воспоминания о рождении на всех этапах развития, включая подростковый возраст и даже зрелость. И все это продолжалось с изрядной периодичностью. Но несмотря на мои сомнения в том, насколько эти воспоминания действительно верны, я был готов поверить в силу их воздействия.
В последнее время эта пациентка работала с маленькой девочкой семи лет, психотиком (страдающей аутизмом). Она проходила у нее анализ. Неожиданно Мисс X. заболевает и просто не приходит на работу. Но именно в тот день она должна была работать с этой девочкой. Я смог тогда посетить ее и увидел, что она только начинает восстанавливаться после болезни, о которой все знали, но никогда раньше она не была столь острой. И вдруг она оказывается в постели с так называемой «потерей сознания». Она лежала совершенно неподвижно, свернувшись калачиком, не в силах вообще что-то сделать и вряд ли что-либо понимая. Врач, которого пригласили к ней, подтвердил, что с физиологией все в порядке. О еде в таком состоянии вообще не могло быть и речи. Постепенно она стала хоть что-то осознавать, разрешив, чтобы ее переместили в другое место, и где-то через неделю или дней десять она стала постепенно выходить из болезни. Необходимо отметить, что эта медсестра постоянно старается держать меня в курсе своих дел (как продвигается лечение и проч.), но до этого случая она ни разу - за все то время, пока мне довелось лечить ее (двадцать лет тому назад) - не поинтересовалась о себе. Однако, прежде чем вернуться к своей работе, она решила спросить меня напрямую: «И что же вы думаете по поводу всего этого (потеря сознания)? С чем это связано?» Надо сказать, что я не имел ни малейшего представления и прямо сказал ей об этом. Она что-то говорила еще и еще, и постепенно я понял, что хотя она и не ожидала, что сейчас состоится терапевтическая сессия, тем не менее она представляла мне свой бессознательный материал, который бы мог прояснить ситуацию.
Я пришел к выводу, что она проживала жизнь с этой маленькой девочкой семи лет и очень сильно ассоциировала себя с этим ребенком, как это было всегда с детьми-психотиками, с которыми она работала. Как она объясняла мне, для того, чтобы понять состояние ребенка, она старалась подражать ей все больше и больше: положение рук, походка и все то, что делала эта девочка, «чтобы прочувствовать состояние ее тела и души». Теперь же так случилось, что эта маленькая девочка переживала острое состояние тревоги и у нее был очень сильный страх Метро. Мисс X. пыталась пойти с ней в метро, чтобы отвлечь ее внимание и показать на собственном опыте, что в метро не так страшно, как может показаться на первый взгляд. Весь тот материал, которым я располагал, неожиданно показал мне, что я должен сказать мисс X., что она сама переживала опыт рождения вместе с маленькой девочкой. Здесь не было никакого воспроизведения истерии. Ей действительно необходимо было пережить в физическом плане нечто такое, что в ее случае было ощущением удушья. Подобная интерпретация привела к драматическим последствиям. Мисс X. почувствовала себя лучше, у нее было ощущение, что она понимает происходящее и теперь может уверенно вернуться к своей работе. Врач, который вел этот случай, сказал мне: «Так или иначе, мисс X. выглядит намного лучше после болезни». После этого она продолжала эффективно работать с этой маленькой девочкой, более объективно понимая ее тревогу, что на самом деле было крайне важным в случае данной пациентки.
Пациенты, страдающие истерией, заставляют нас почувствовать, что они что-то делают, но мы-то знаем лучше, чем они, что в истерических проявлениях проявляется и скрывается истинный аффект.
Зачастую в анализе ребенка игра представляется крайне важной.
В такой игре материал может быть получен из того, что мы узнали у пациента о его рождении, через рассказы, непосредственную информацию и наблюдения. При этом у нас складывается такое ощущение, что тело ребенка все знает о его рождении.
Итак, я возвращаюсь к тому, что я использовал слова «опыт рождения» вместо «травмы рождения». И здесь мы приходим к третьему важному моменту, на котором мне бы хотелось остановиться. Мне кажется, что высказывания Фрейда становятся более понятными, когда он отделяет опыт рождения от травмы рождения. Гринакр также подчеркивает это. Вполне возможно, что во время родов все происходит настолько естественно, что это будет иметь небольшое значение для нас. Это моя собственная точка зрения сейчас. И, напротив, опыт рождения, который вряд ли можно назвать нормальным (выходящим за определенные границы), становится родовой травмой. И тогда это очень важно для нас.
В случае с нормальным опытом рождения, материал, связанный с рождением, скорее всего не войдет в анализ (мы не будем Сильно фокусироваться на нем). Он будет там присутствовать, но * если аналитику не так просто работать в парадигме рождения, пациент вряд ли станет форсировать этот вопрос. Здесь будут более важные и естественные сеттинги для работы с тревогой, которых пациент с аналитиком пытаются достичь.
Однако, когда опыт рождения был травматичным, мы имеем определенный паттерн. Этот паттерн может проявляться совершенно по-разному, и это необходимо отслеживать и отдельно анализировать.
Тем не менее, мне бы хотелось подчеркнуть то, что интерпретация с точки зрения травмы рождения вряд ли может привести к полному и постоянному облегчению. Скорее, принимая во внимание то, что травма рождения реальна, мы не можем ее не замечать, а в некоторых случаях и в определенные периоды анализа совершенно необходимо рассмотрение материала о рождении среди прочего материала.
Мне представляется правильным выделить три разновидности опыта рождения. Первая - это нормальный, то есть здоровый опыт рождения, который является ценным положительным опытом со своими ограничениями; это дает нам картину обычной жизни. Это ощущение жизни может быть усилено за счет различных последующих нормальных переживаний, поэтому опыт рождения становится одним из множества факторов, благоприятных для развития уверенности, последовательности, стабильности и безопасности и т.д.
Вторая - довольно травматичный опыт рождения, к которому добавляются впоследствии различные травмирующие факторы окружающей среды, укрепляющие его и оказывающие на него воздействие.
Я имею в виду более позднюю стадию травматичного опыта рождения, которую можно отнести к третьей категории или разновидности.
Итак, мы сможем увидеть, что это детерминировано травмой рождения (когда человек испытывает тревогу), ибо это означает, что человек, который рождается естественным путем, не испытывает тревоги или у него нет возможности показать, что он тревожится. Это было бы абсурдом.
В данном случае мне бы хотелось остановиться на слове «тревога». Я не могу говорить о том, что ребенок при рождении испытывал тревогу, ибо тогда еще не было подавления или вытесненного бессознательного. Если тревога означает просто страх или реактивную раздражительность, в этом нет ничего плохого. Мне кажется, мы можем говорить о том, что человек «испытывает тревогу», когда он находится в тисках физического опыта (будь то волнение, гнев, страх или что-то еще), которого он не в состоянии избежать или понять; то есть, большую часть того, что происходит, он не осознает. Под словом не осознает я имею в виду вытесненное бессознательное. Если же он начнет больше осознавать то, что волнует его сейчас, он уже больше не будет испытывать тревогу, но скорее возбуждение, страх, гнев и т.д.
Фрейд в свой работе По ту сторону принципа удовольствия утверждает; «Angst можно определить как ожидание опасности, так и подготовку к ней, даже если это что-то совершенно неизвестное» Но здесь он вряд ли имеет в виду то, что я пытаюсь сказать: что человек должен достигнуть определенного уровня зрелости, с его способностью к подавлению, прежде чем слово тревога сможет применяться им с пользой. Это те соображения, которые заставляют меня задаться вопросом, не следует ли оставить теорию взаимосвязи между тревогой и травмой рождения до того, как будет проведена определенная психологическая работа с ребенком до, во время и после родов.
Так что мой настоящий тезис довольно развернутый, а именно: нормальный опыт рождения можно считать хорошим опытом, способствующим силе Эго и стабильности.
А теперь мне бы хотелось обратить внимание на то, как мы работаем с травмой рождения в аналитической ситуации. Ведь совершенно очевидно то, что беседа с пациентом о травме рождения представляет собой нечто такое, что уводит нас от главного вопроса. Я бы усомнился в ценности интерпретации травмы рождения в случае пациента, который не находится в настоящий момент в состоянии сильного регресса в аналитической ситуации, и у которого не было ярко выраженных клинических нарушений между аналитическими сессиями.
Одна из трудностей нашего психоаналитического метода заключается в том, что мы постоянно должны отслеживать, сколько лет сейчас пациенту в отношениях переноса. В некоторых случаях анализа пациент большую часть времени соответствует своему возрасту, а необходимое ему он может получить благодаря своим детским воспоминаниям и фантазиям, которые он выражает уже как взрослый. В подобной работе, как мне кажется, вряд ли будет иметь смысл интерпретировать травму рождения; или же материал, связанный с рождением, будет проявляться в сновидениях, которые можно будет интерпретировать на всех уровнях. Однако, в случае необходимости, анализ может происходить на более глубоких уровнях, и пациенту вовсе не нужно быть сильно больным, чтобы иногда ощущать себя ребенком во время аналитических сессий. В такие моменты он может многое понять, не требуя немедленного описания происходящего в словах.
Я имею в виду то, что можно считать более инфантильным, чем просто поведение ребенка, играющего с игрушками. Согласно склонностям аналитика и в соответствии с диагнозом пациента мы сможем наблюдать самые разные реакции (от мудрости до неблагоразумия) в работе с пациентом в этих условиях. В данном случае я попытаюсь показать то, что если опыт, связанный с рождением, так или иначе проявится в аналитической ситуации,
безусловно, мы сможем увидеть множество иных подтверждений тому, что пациент находится в крайне инфантильном состоянии.