Дэвид (8 лет), другой асоциальный ребенок, которого привели ко мне из-за угрозы исключения из школы («сексуальные и связанные с туалетом навязчивые идеи», а также действия неопределенного характера в отношении некоторых мальчиков и девочек. Это единственный ребенок у родителей: талантливого, но депрессивного отца, который иногда проводит в кровати по несколько дней без видимых на то причин, и матери, которая - по ее собственному признанию - очень нервничает, переживая из-за сложившейся в доме ситуации. Мать оказывает мне превосходную поддержку.
Как и многие делинквентные дети, Дэвид сразу же располагает к себе любого, кто не был с ним в длительном контакте. На самом деле, с момента начала лечения не было ни одного неприятного происшествия, но мне рассказали, что находясь с кем-то долгое время, он начинает надоедать, требуя, чтобы его заняли. Он неплохо ориентируется во внешней реальности, хотя это и типично для делинквента.
В самом начале нашей совместной работы он говорит мне: «Надеюсь, я не надоел тебе». Этот факт наряду с информацией, предоставленной родителями, а также мой опыт работы в подобных случаях (еще до того, как я стал ориентироваться во внутренней реальности), говорит мне о том, что случай будет непростой.
Однажды, когда я описывал лечение делинквентного ребенка на одном из семинаров, доктор Эрнст Джоунс отметил, что здесь можно выделить и некий практический момент: возможно ли избежать состояния опустошенности, работая с делинквентом? Ведь если это так, то можно говорить о серьезных ограничениях в работе с подобными случаями. Хотя именно тогда доктор Шмидеберг работал с делинквентным ребенком, не испытывая серьезных трудностей в анализе, поэтому мне и показалось, что речь идет о моей неправильной технике (о чем упоминал Доктор Джоунс).
Я и правда довольно быстро утомился, но какой-то анализ мне все же удалось провести. В ходе игры с маленькими игрушками Дэвид демонстрировал мне богатейший фантазийный материал с многочисленными деталями.
Через несколько дней я увидел, что Дэвид старается убежать от тревог, связанных с глубинными фантазиями, во внешний мир; на улицу, которую он видит из окна; в мир за моей дверью - особенно к лифту. Пространство комнаты стало его собственным внутренним пространством, и поскольку ему приходилось общаться со мной и с тем, чем была наполнена эта комната (отцом и матерью, колдунами, призраками, преследователями и т.д.), он вынужден был так или иначе контролировать их. Сначала он должен был с этим справиться, так как боялся, что не сможет их контролировать, - и я видел, что и в этом также он демонстрирует некоторое недоверие к всемогуществу. На данном этапе вполне можно было говорить о суицидальных наклонностях. Наряду с желанием приструнить меня он также хотел спасти меня от истощения, т.е как хозяин-эксплуататор он пытался следить за тем, чтобы его раб не умер от голода. Он обязательно предоставлял мне отдых.
Вскоре стало ясно, что истощен как раз он, и проблема усталости аналитика постепенно решалась посредством интерпретации его собственного истощения из-за контроля внутренних родителей, которые истощали друг друга так же, как и его.
Однажды Дэвид пришел ко мне в 11 часов утра в День Перемирия. Его очень интересовало соблюдение ритуалов в этот день; не только потому, что его отец воевал на войне, но и, как мы уже могли видеть раньше (перед анализом и в связи с анализом), у него был интерес к улицам и движению, что являло собой образец неподдающейся контролю внутренней реальности.
Он пришел ко мне очень довольный, что им удалось купить маки у какой-то женщины, а в 8 часов он уже не мог оторваться от того, что происходило на улице. Затем наступило двухминутное молчание. Это была полная тишина в моем присутствии, и он был очень доволен. «Не правда ли, это прекрасно!» Какие-то две минуты в своей жизни он не чувствовал себя уставшим, и ему не нужно было изматывать родителей, ибо всемогущий контроль был извне и принимался всеми как реальный.
Интересной была его фантазия о том, что во время минуты молчания женщины продолжали продавать цветы. Только это было разрешено. Более маниакальное внутреннее всемогущество приостановило бы все (включая и хорошее).
Анализ депрессивной позиции и маниакальной защиты уменьшил его лихорадочное удовольствие в анализе. Моменты сильной усталости, печали и безнадежности возникали все время, и он демонстрировал косвенные доказательства чувства вины. На протяжении нескольких недель мы играли в игры, в которых я должен был становиться очень испуганным, и неизменно испытывать чувство вины, переживая самые жуткие кошмары. На этой неделе он даже сам постарался изобразить испуг, и сегодня он действительно чего-то боялся. Он демонстрировал мне это сопротивление, пытаясь заставить меня научить его нырять, а на самом деле он отказывался этому учиться, и мне пришлось сказать ему: «Сейчас ты тратишь мое время. Как я могу научить тебя нырять, если ты даже не в состоянии стоять? Я очень зол на тебя!» - и т. д. и т. п. Это вызвало бурю эмоций, он совершенно искренне рассмешил меня и потом был очень доволен. Но теперь он осознал, что все шутки - отчасти это защита от депрессии, а сейчас особенно от чувства вины; так что постепенно мы проанализировали и эту защиту.
Как же он может войти внутрь своего тела, во внутреннюю реальность, если у него нет до конца уверенности в том, что он жив? Представляете, что он найдет внутри?
Случай Дэвида иллюстрирует опасность для Эго, исходящую от плохих внутренних объектов; у мальчика был страх того, что он станет опустошенным и истощенным внутренними родителями, которые постоянно опустошали друг друга.
Дэвид показал нам бегство от внутренней реальности и возвращение к собственному телу и чувствам, а уже потом - интерес к телу и чувствам других детей.
То, как развивался его анализ, также иллюстрирует важность понимания механизма всемогущего контроля внутренних объектов, а также связи между отрицанием усталости, тревоги и чувства вины и отрицанием внутренней реальности.