Таким образом, Винникотт приходит к следующему выводу:
Есть один момент, на котором мне бы хотелось остановиться отдельно. В основе антисоциальных тенденций - хороший ранний опыт, который был утрачен. Безусловно, это очень важный параметру ибо ребенок теперь уже сам способен осознать, что причина катастрофы в окружении (нарушенные отношения). Здесь очень важно правильное понимание того, что причина депрессии или дезинтеграции является внешней, а не внутренней. Именно этим и объясняются личностные нарушения и стремление к исправлению ситуации, стараясь найти новое окружение. Зрелость Эго, делающая возможным такого рода восприятие, является определяющим фактором в появлении антисоциальных тенденций, а не психоза. На ранних этапах родители могут вполне успешно справиться с разного рода антисоциальными компульсивными влечениями. Однако, дети, демонстрирующие антисоциальное поведение, постоянно что-то делают (бессознательно или руководствуясь какой-то бессознательной мотивацией) для того, чтобы получить эту поддержку, при этом она оказывается им совершенно бесполезной.
Очевидно, период первоначальной депривации - это такой период, когда у младенца или маленького ребенка Эго находится в процессе слияния либидинозных и агрессивных (или моторных) первооснов Ид. В благоприятные периоды ребенок:
Способен воспринимать новый сеттинг, в котором он видит для себя определенную надежность. Переживает влечения, которые можно назвать поиском объекта. Признает то, что могут последовать жесткие санкции, поэтому рассчитывает на окружение, которое должно спасти его от опасности и помочь справиться с трудностями. Если подобная ситуация будет продолжаться и дальше, окружение еще и еще раз должно пройти следующую проверку: способность выдерживать агрессию, предотвратить или исправить деструктивные последствия, справиться с трудностями, признать позитивную составляющую антисоциальных тенденций, обеспечить и сохранить объект (искомый и найденный).
Я привожу здесь настолько подробно гипотезу Винникотта об антисоциальных тенденциях по одной простой причине: именно это помогло мне изменить весь мой стиль отношения к пациентам в аналитическом сеттинге, увидев в совершенно ином свете то, что обычно считается сопротивлением или негативной терапевтической реакцией. Именно клинический опыт позволяет мне предлагать (обещать) своим пациентам: пространство, время и предоставление им возможности высказать свою боль и лишения в идиоматической форме, насколько они способны это сделать, наряду с этим требуя от них жесткого соблюдения наших принципов, что позволит построить беседу в совершенно ином ключе, о чем они не имели представления прежде. Исследования Винникотта углубляют и расширяют терапевтическую задачу, унаследованную нами от Фрейда, а именно: создать атмосферу, в которой другой, исходя из его потребностей и недееспособности, сможет постепенно расти и научится проверять и испытывать на собственном опыте все то, что сдерживалось ранее, было болезненным и неудачными попытками оказать помощь самому себе; и тогда это перейдет в истинную способность доверять другим и самому себе, без угрозы уничтожения или тайного сговора, крайних форм диссоциации от истинного Я.
Фрейд обратил внимание на то, что каждый симптом содержит в себе желание реализации; но Винникотт пошел еще дальше, показывая, как в любом антисоциальном поведении содержится утверждение о неудовлетворенной потребности с самого начала.
В статье «Делинквентность как знак надежды» (1973), опубликованной уже после смерти Винникотта, он показывает существенную разницу:
На данном этапе необходимо увидеть то, что речь идет о двух аспектах одного и того же явления, а именно: антисоциальные тенденции. Первый аспект связан с отношениями между маленьким ребенком и матерью, а второй - с его последующим развитием; и здесь мы уже имеем отношения ребенка с отцом. Первый - это касается всех детей, второй - в большей степени мальчиков. Первый связан с тем фактом, что мать в процессе ее адаптации к потребностям маленького ребенка позволяет ребенку творчески находить объекты. Она приглашает его творчески исследовать мир. Если же ей это не удается, ребенок теряет контакт с объектами, также утратив способность творчески находить что-либо. Когда к нему возвращается надежда, ребенок старается протянуть руку и украсть объект. Это компульсивное действие, и ребенок не понимает, почему он это делает. Часто ребенок оказывается в совершенной растерянности из-за собственного компульсивного желания сделать что-либо, когда он сам не знает, зачем он это делает. Естественно, украденная в Вулворте авторучка не приносит никакого удовлетворения; то, что он ищет, - вовсе не объект; в любом случае для ребенка важна именно способность искать, но не сам объект. Тем не менее, в моменты, когда у него случаются проблески надежды, он может испытывать некоторое удовлетворение. Украденное из сада яблоко - в большей степени пограничное состояние. Оно может быть спелым и очень вкусным, но вполне возможно и то, что ребенку просто интересно покидаться им в садовника. С другой стороны, яблоко может оказаться зеленым, и тогда у ребенка заболит живот; или же у него уже может не возникнуть желания съесть украденное, и тогда он просто выбрасывает это яблоко; или же, возможно, он организует процесс кражи, не рискуя при этом сам (перелезть через забор).
Во всей этой цепочке мы можем видеть переход от естественной шалости к антисоциальным поступкам.
Характерной чертой невротических симптомов является то, что они содержат в себе конфликт. И, напротив, в антисоциальном поведении мы видим стремление личности объективизировать и эстериоризировать чуждые элементы Эго (Winnicott 1972b), В этой связи невротику не требуются свидетели, в то время как человеку, который может испытать нечто, волнующее его, только через отыгрывание, всегда необходимы свидетели. Это создает весьма специфические проблемы с точки зрения аналитического процесса и ситуации в целом. Конфиденциальность аналитической ситуации и процесса переноса соответствует потребности невротика сообщить о том, что он сам себе свидетель. Но дело в том, что антисоциальные тенденции, с мириадами едва уловимых поведенческих проявлений, требуют от аналитика быть в состоянии расширить диапазон, пространство и объем аналитической ситуации и процесса, чтобы включить туда все эти важные переживания, которые будут происходить, следуя их внутренней логике, за пределами аналитической ситуации. Только терпимость к этому факту позволяет нам доверять своим пациентам в том, что они могут и будут воспринимать аналитическую ситуацию и отношения в символической форме. Подавленные желания достаточно просто могут найти свое выражение в символических процессах, в то время как депривированной потребности необходима актуализация еще до того, как начнется символический процесс. Именно благодаря Винникотту мы научились видеть эту разницу в клиническом сеттинге. Он подробно останавливается на этом в своей статье «Классификация: психоаналитический вклад в психиатрическую классификацию?» (1959). Итак, Винникотт резюмирует данную классификацию следующим образом:
В процессе эмоционального развития любого человека можно выделить три полюса: на одном полюсе мы имеем наследственность; на втором - окружение, которое поддерживает или же, напротив, травмирует; а посередине - жизнь человека, его защитные механизмы и рост. В психоанализе мы как раз имеем дело с жизнью человека, его защитными механизмами и ростом. Однако, в классификации мы стараемся обращаться к общей феноменологии. Поэтому наиболее правильным здесь будет прежде всего классифицировать окружение и только потом переходить к классификации защитных механизмов человека, и в самую последнюю очередь - к наследственности. Наследственность связана, главным образом, с естественной склонностью человека к росту, интеграции, определенному отношению к объектам, зрелости.
В своей статье «Страх крушений» (1974) Винникотт приходит к следующему заключению относительно столь важного вопроса о личностных нарушениях в случае психотических проблем. Итак, он говорит о том, что:
Было бы неправильно считать психотическую проблему крушением, это всего лишь защитная организация, сравнимая с примитивной агонией, и, как правило, она вполне успешная (кроме случаев, когда окружение, призванное облегчать процессы, на самом деле оказывалось не органичным, но провоцирующим, быть может самое худшее, что только возможно).
и далее он приходит к следующему выводу:
Я убежден в том, что клинический страх крушения - это страх крушения, испытанного человеком однажды. Это страх первоначальной агонии, что и вызвало эту защитную организацию, которую пациент представляет, как синдром болезни... Точно так же можно рассматривать и стремление человека к небытию. Тогда мы сможем увидеть то, что небытие также отчасти защитный механизм. Личное бытие включает в себя различные проективные элементы, а человек пытается проецировать все, что может иметь личный характер. Это может быть довольно непростой защитный механизм, и цель здесь - избежать ответственности (в состоянии депрессии) или преследования (так бы я назвал стадию самоутверждения, т.е. стадию, когда я совершенно не принимаю то, что не имеет ко мне отношения. Всем известная детская игра «Я король в замке, а ты подлый негодяй» - лучшая тому иллюстрация).
В религиях эта идея может найти свое выражение в концепции единения с Божественным или со Вселенной. Мы уже могли видеть, что подобные защиты неоднократно оспаривались представителями экзистенциального направления, культивирующих бытие и воспринимающих в штыки любые тенденции к небытию (подобные защитные механизмы как раз можно отнести к этой категории).
Но во всем этом можно найти и положительную составляющую, а именно: то, что не является защитой. Можно сказать, что бытие черпает свои истоки в небытии. Удивительно, насколько быстро (возможно еще до рождения, но точно во время родов) могжет быть запущен процесс осознания Эго (раннее Эго). Но человек не может взять за основу именно это Эго, если это происходит в отрыве от психосоматического опыта и первичного нарциссизма. Именно здесь начинается интеллектуализация Эго-функций. Можно отметить, что это достаточно длительный процесс, происходящий задолго до появления того, что может называться Я.